Самый старший февраль как две капли похож на тридцатый...
      Феврали-близнецы, расскажите чуть-чуть о себе...
      Рассказали...И вышло: разнятся погоды и даты,
      Неизменна лишь тайна заветных "т.п." и "т.д."
      
      Феврали, феврали... - школяры, футболисты, солдаты,
      Пять студентов...семь в радости...тридцать с лихвою в труде...
      Держат строй и равненье, разнятся доходы и траты,
      Неизменен лишь дебет бесценных "т.п." и "т.д."
      
      Выпадает один - невзначай из шеренги поддетый,
      Выдается как штык, и захочешь, да не утаишь:
      Девятнадцатый - наглый - он в горник песчаный одетый,
      Поедает с особым цинизмом афганский кишмиш.
      
      Ну, ни взять и ни дать - отщепенец судьбы конопатый,
      Мог бы мирно крутые задачки решать с "А и Б...",
      Но, поди ж ты, зудело плечо по ремню автомата,
      По священному долгу кому-то, по "т.п." и конечно, "т.д."...
      Самый старший февраль помнит каждого в этой шеренге,-
      Он по званью готов за любого из них отвечать...
      Кто-то вышел не так, а другие достойны легенды...
      Может, это о них так молчит, догорая, свеча...
      Сколько в этом молчанье таится о трехе в дисбате,-
      Арестанское счастье довеском сиротской беде,-
      Сколько этих молчаний настояно в бывшем солдате
      На афганской закваске, сдобренной "т.п." и "т.д."...   
      Молча жрали кишмиш, запивая изысканным кофе,
      Молча кару несли с несмываемым званьем "синдром"...
      Лишь кричали следы вдоль тропинок, ведущих к голгофам,
      Голосами родных, награжденных венком похорон...
      Помолчал. За окном отсвет рос в наступающей рани,
      И по росам в рассвет как когда-то по горной тропе,
      Уходил тот родной кишмишовый романтик-афганец,
      Унося в рюкзаке все, что нажил: "т.д." и "т.п."...